Ночь с Целаном

Церемония памяти Целана была посвящена столетию со дня его рождения и прошла там же, где за сутки до этого свечи хористов освещали "мир дольний и горний" — в Литере А на заводе Шпагина. Но схожи эти два действа были только одним — местом: все остальное соответствовало друг другу как черное и белое, вечное и временное, бытийственно-надмирное и мучительно-человеческое.

Мир Бога в Lux aeterna был недвижим и освещаем всполохами свечей в руках певцов;

мир человека на церемонии Целана раздирался надвое резкими, хирургическими белыми лучами прожектора, выхватывающими из ставшей недоброй темноты искаженные лица.

Накануне Литера А была приютом душе человеческих — сегодня же газовой камерой, гетто, огромной железной тюрьмой, ворота которой закрываются с грохотом: никому не пожелать услышать за собой грохот запираемого тюремного засова, но именно это со зрителями и произошло.

Целан — поэт невероятной сложности и трагизма. Его экстатика сложно переводима с немецкого: фактически, он — изобретатель нового языка, поэт-алхимик, разбивающий привычные поэтические приемы и соединяющий их вновь, как мозаику, из кусочков сверкающей смальты. Каждое слово — целый мир, каждый камешек — смысл. Именно поэтому его так невыносимо сложно читать вслух, потому как совершенно неясно, как и чем его наполнять, — но удобно работать музыкально.

Десять композиторов — десять камерных звуковых миров. И эти инопланетно звучащие миры (все произведения написаны к тому же на немецком) перемежались с чеканными стихотворными фрагментами, которые ледяными глыбами ухали в темноту: действие столь же экстатическое, сколь пугающее.

Постепенно голоса срываются на крик, на крик же переходят инструменты: здесь все о том, как невыносимо мучительно человеку жить, как невыносимо страшно умирать, как красив мир, который он успевает выхватить своим восприимчивым глазом между страшными испытаниями.

Экзистенциальный ужас — вот какая эмоция здесь главенствует: апокалиптически мигает свет, позади истерически кричит женщина, хрипит рояль; почти ничего не видно, кроме всполохов света и склонённой над контрастно освещенным крылом рояля женской головы. Судьба мыслящего и страдающего человека и гонимого фашизмом человечества сливаются воедино, как сливаются бас-кларнет и сопрано Андреаса Мустукиса в своей длинной, мучительной фразе. Раннев и Невский, Ретинский и Филановский, Теодор и Вангелино Курентзис создали настоящий венок сонетов памяти человека, навсегда изменившего поэтический язык XX века — и довольно точно воспроизвели тот ужасащий мир, который этот человек в себе носил.

Фото - Андрей Чунтомов