"Это что, слезы катарсиса?"
Только что прошел авторский вечер Леонида Десятникова — камерная история композитора и человека, вереница разлетающихся поэтических листков из альбома: здесь звучала его музыка к кинофильмам, небольшие и довольно известные камерные вещи.
Леонид Десятников каким-то непостижимым образом стал выразителем того самого сложного сочетания горечи и иронии, которое для каждого человека постсоветской парадигмы часто становится жизнеопределяющим, главным способом воспринимать реальность. Его музыка к фильмам "Подмосковные вечера" и "Мания Жизели" — это те самые темы, под которые до сих пор хочется забраться под стол и с широко распахнутыми глазами по-детски плакать. В этом нет никакого пафоса, хотя пронзительность того же Ноктюрна из "Мании" — зашкаливает, а нисходящая интонация большой секунды вклеится в сознание намертво всякий раз на несколько дней. Дальше — "Эскизы к закату", знаменитая сюита для пяти музыкантов, остроумные, горьковатые пьесы с их неизменной характерной элегантностью и еврейской сдержанной тоской.
Можно сказать, что двумя магистралями концерта и были две самые эмоциональные и самые сложные в смысле сохранения хорошего вкуса линии — аргентинское танго (в интерпретации Пьяццоллы, конечно), и вечная еврейская тема. Поразительным образом и еврейский надрыв, и пронзительная tanguedia в десятниковской интерпретации становятся носителями очень высокой, даже метафизической интонации, которая иронизирует сама над собой, затем рефлексирует над своей иронией — и снова иронизирует. И, конечно, "Любовь и жизнь поэта" на стихи Хармса и Олейникова в исполнении Алексея Гориболя и Тараса Присяжнюка — на наш взгляд, лучшее произведение Десятникова в камерной форме, гениальный "метамодернистский" вокальный цикл и шедевр русской музыки, с характерной для нее мощнейшей фортепианной партией и вторжениями тем Чайковского и Рахманинова. Здесь есть все — и любовь, и смерть, и неумолимость времени, и ностальгия, и старуха с дворником как жуткие образы судьбы всех нас.
Несколькими часами позднее все провожали Леонида Аркадьевича в лобби гостинице Урал — и почему-то было и грустно, и радостно, будто уезжает какой-то бесконечно родной всем нам человек, сказавший про нас точнее и лучше всех других.
