Сон разума: Peeping Tom рождает чудовищ

Танцевальный перформанс лидера новой волны европейского театра, легендарной бельгийской компании Peeping Tom дважды прошел на фестивале — и сразу стал его негласным хэдлайнером. С 2013 года триптих, двухчастная версия которого была показана в Перми, занимает первые строчки всех возможных танцевальных чартов; в России в принципе невозможно увидеть что-либо подобное — поэтому многие пошли на него повторно и стояли потом после маленького в общем-то часового спектакля возле пермского Театар-Театра, молча переминаясь с ноги на ногу и бессильно разводя руками.

Диптих состоит из двух адаптаций коротких пьес Габриэлы Карризо и Франка Шартье: они создают страшную, неразрешимую коллизию человеческих отношений в духе фильмов Дэвида Линча.

Это брехтовский театр, через физику гуттаперчевых тел изучающий человеческую перверсию: лабиринт между реальностью и миром подсознательного, полный двойников и призраков. Это пространство в духе Агаты Кристи, плотно набитое обманками, газетными листами, чемоданами жутких воспоминаний, обрезками стекла и пластмассовым снегом; жутковатая корабельная каюта, кажется, почти целиком перенесенная из безнадежного «Кафе Мюллер» Пины Бауш, страшно одушевлённые двери, которые открываются и закрываются сами собой. Это банальная история пары, в которой больше никто никого не любит; это люди, которые тычутся друг в друга своими длинными телами, точно целлулоидные куклы — но ни найти, ни нащупать, ни почувствовать другого они не могут.

Это все про невозможность любви, невозможность подлинного контакта, невозможность счастья, невозможность жить без того, чтобы каждую минуту этой странной угловатой жизни тебе не было мучительно больно.

Здесь создается пространство, из которого физически невозможно сбежать, как нельзя сбежать из собственного разума; при этом достоверно понять и сформулировать, что же все-таки происходит, как-то выкристаллизовать канву сюжета почти невозможно. Сюжета нет, есть сонм фрагментов и воспоминаний, которые как кусочки мозаики можно переставлять в зависимости от собственного восприятия.

Да, ясно — вот бывшие возлюбленные, вот пара, оплакивающая своего мертвого ребенка, и женщина слышит за стеной детский плач и бьется к нему о закрытые двери, за которыми вдруг оказываются совершенно обыкновенные и оттого вдвойне страшные платяные шкафы. Вот мужчина и женщина, которые больше не любят друг друга: он ложится в постель, заботливо расправленную для него довольно неоднозначной домработницей, и вспоминает, как в этой самой постели они были с возлюбленной вместе. Этот дуэт, кажется, станет лучшей любовной сценой в танцевальном театре после знаменитого «Парка» Анжелена Прельжокажа — невыносимо пронзительная метафора любви между людьми, которые навсегда, совсем потеряли друг друга, и любви больше нет, и в конце после всего она горько чеканит вслух— «Я пыталась, я правда пыталась оправдать твои ожидания. Закрой дверь, закрой эту чертову дверь.»

Жизнь аккуратно рушится здесь на физическом и даже на физиологическом уровне: полотенце для рук убегает от танцора (это задумывалось шуткой — однако это не просто страшно, это ужасает, как все кафкианское), пальто не снимается с плеч и превращается в зверя, один из героев зажимает под мышкой женскую голову — она страшно разевает рот и мычит, пока тот почти нежно целует ее в затылок - тихо, милая, не кричи; музыка застревает на одном месте, как заезженная пластинка, и танцоры застревают вместе с ней; каюта корабля вдруг превращается в набирающий головокружительный ход вагон поезда, который увозит героя от людей, которых он никогда больше не увидит; кто-то здесь лежит убитым, кто-то истерически кричит, и женщина выходит из мужчины так же буднично, как из дверного проема. Временами в это хоррор-безумие открывается дверь, и на всех этих людей начинает дуть ветер из какого-то жуткого небытия, и, ломая, утаскивать в пустоту их искореженные тела. Да, с точки зрения танца эти люди проделывают совершенно экстремальные вещи: кажется, будто взъемы у танцовщиц не из плоти и костей, а из ваты, и в руках и ногах у них попросту нет таких прозаических вещей, как хрящи или сухожилия — они как терракота, пластилин, каучук: гравитации и тяжести здесь не существует как жанра, и сложно представить, как в одном месте могло собраться столько гуттаперчевых танцоров.

Конечно же, при всем при этом здесь не может быть линейного нарратива — это безграничное и бесконечное безвременье, представленное, как съемочная площадка, и здесь же в режиме реального времени происходит монтаж настоящего фильма, фильма о человеческом подсознании, где мир кренится, расслаивается и размывается. Еще здесь есть чрезвычайно удачная перестановка декораций между двумя частями, вписанная в сюжет — конструкция комнаты разбирается и собирается снова самими танцорами, как будто бы сознание человеческое разламывается и вновь пересобирается по-новому; по сцене бегают люди с прожекторами, а одна из танцовщиц начинает натурально разматывать пол декорации, точно клуб ниток, из которых была так крепко сшита предыдущая страшная реальность.

Этот диптих — обыкновенное, страшное будничное безумие, осыпающееся смятыми газетными листами, и над ним надо всем — плывет ария Генделя, символ прекрасного и недостижимого бытия, кажущегося достижимым.